Попытка – не пытка - Страница 22

– Ну, по официальной версии, в 1879 году, а по неофициальной – в 1878-м… А что?

– Ох… – Я стала считать пульс, который приблизился к ста двадцати ударам в минуту. – Ты представляешь, получается, что он старше меня примерно на девятнадцать или двадцать лет… А это… А это… Это же роковая для меня разница в возрасте! – громко заключила я, вспомнив свою последнюю любовь, оборвавшуюся на пике страсти.

– Роковая?! – Натаныч сложил на груди руки и посмотрел на меня прокурорским взглядом. – Я чувствую, что в итоге роковой она для всей страны окажется, а не для тебя, дуры наивной.

– Все, мне пора домой, – сказала я, поспешно допивая горячий чай. – Ты меня ругаешь. На дворе почти четыре утра. Завтра, то есть уже сегодня, я приду, и мы с тобой будем думать…

– О чем? – Блюститель моей нравственности расстроенно захрустел куском рафинада.

– Как можно выяснить время, когда Сталин меня в кабинете будет ждать. Кстати, я там у него паспорт оставила… Ну и одежду с сумочкой… Надо забрать… – Я встала и, напялив первые попавшиеся мне на глаза тапки, пошла к двери.

Глядя мне вслед, Натаныч пробубнил:

– Паспорт… Сумочку… Ты честь свою там потеряла! Пособница террора…

Больше я ничего не слышала, так как быстро побежала вниз, чтобы завалиться спать. Тихонечко повернув ключ в замке, я на цыпочках вошла в квартиру. Но вместо тишины, темноты и полного покоя меня там ждал сюрприз.

Оказалось, что Глеб и посетившая его по случаю моего неожиданного банкета Маша решили провести время не менее продуктивно, чем я. А поскольку мое возвращение совпало с их несколько припозднившимся ужином, они вышли в коридор поздороваться.

– Мама! Что с тобой?! – услышала я вместо приветствия. – На тебя опять бандиты напали? Платье украли?

Я посмотрела на свое отражение в зеркале и расхохоталась:

– Глеб! Поверь мне! Я в полной норме. Платье под надежной кремлевской охраной. Но если я скажу тебе правду, ты не поверишь, да еще и обидишься, как обычно. А на вранье у меня просто ну никаких, никаких сил сейчас нет… – Помахав им рукой, я ушлепала в комнату, рухнула на кровать и заснула.

* * *

Окончательно придя в себя лишь к вечеру, я стала думать, когда же именно мне лететь в Кремль. При этом вспоминания о прошедшей ночи погружали меня в сахарно-романтическое состояние и одновременно дарили надежду на то, что теперь моя работа по гармонизации общества пойдет, так сказать, широкими стахановскими шагами.

Разумеется, я не питала слишком больших иллюзий относительно вспыхнувшего ко мне интереса товарища Джугашвили: насколько я поняла, ни романтиком, ни хоть сколько-то сентиментальным назвать его было категорически нельзя. Однако того, что он был ко мне сильно неравнодушен, сбрасывать со счетов тоже не стоило. Оставалось только понять, в котором часу Сталин желает видеть меня в своем кабинете.

Я привела себя в порядок, надела киношное платье, более-менее подходящие туфли и пошла к Натанычу.

– Явилась, блудница вавилонская? – Он успел остыть и был в отличном настроении.

– Да, дорогой. Штанишки и рубашечку я тебе позже отдам, когда постираю. А тапочки вот, – Я аккуратно положила их в прихожей.

– Ой ты, боже ж мой! – Натаныч всплеснул руками. – Какая ты сегодня скромная, вежливая. Наверное, чего-то хочешь от меня. Скорее всего, помощи в организации любовного свидания. Ну пойдем, потолкуем…

По традиции я села на диван, а он оседлал свой любимый венский стул:

– Ну? И в чем таки заключается твоя проблема?

Я заломила руки:

– Натаныч! Скажи, что делать. У нас совершенно, совершенно не налажено сообщение с 1937 годом! Просто катастрофа какая-то. Ни имейл написать, ни эсэмэску кинуть, ни позвонить…

Он забарабанил пальцами по деревянной спинке:

– Может, ты ему письмо пошлешь?

– А что, это реально? – удивилась я.

– Ну сама подумай, если машина времени отправляет в прошлое любые материальные объекты, то что ей стоит забросить туда какую-то паршивенькую бумажку?

– Ты гений! – Я потерла руки. – А у тебя есть во что послание запечатать?

Он скакнул вместе со стулом к бюро и вытащил длинный белый конверт:

– Во, у меня их навалом. В них жильцы деньги за квартиру отдают. Так что давай-ка пересаживайся к столу, бери бумагу и пиши свое любовное послание. А я буду контролировать.

Я попыталась запротестовать:

– Это, знаешь, как-то не очень прилично с твоей стороны – смотреть, что я там насочиняю. Все-таки это письмо личного характера…

Он артистично развел руками:

– Отныне твоя искренность по отношению ко мне станет платой за путешествия. Больше никаких тайн, недомолвок и сказок. А иначе я программу сотру.

– Ладно уж, – согласилась я и села к столу. – У меня от тебя секретов нет.

С минуту поразмыслив, я посмотрела на стоящего над душой Натаныча, взяла ручку и, тщательно выводя каждую букву, написала: «Здравствуйте, Иосиф Виссарионович! Скажите, пожалуйста, когда и насколько Вам будет удобно меня принять. С уважением, Елена Санарова».

Когда я закончила, мой цензор расхохотался и показал пальцем на бумагу:

– Это что такое? Любовная записка или письмо боссу? И это после бурной ночки? Ты почему его по имени-отчеству называешь?

– А что, мне к генералиссимусу на «ты» обращаться? – Я сложила бумагу и положила ее в конверт.

Натаныч важно поправил сползшие на нос очки:

– Я бы, знаешь ли, на его месте сделал тебе замечание. По моему мнению, такие приседания даже для 1937 года совершенно неуместны. Да и потом, он еще не стал генералиссимусом.

– Ну… Не стал… Не стал… Зато страной управляет… Да и вообще… Я как-то стесняюсь…