Попытка – не пытка - Страница 32

К оглавлению

Всю дорогу домой я говорила, что это была прекрасная идея, что я очень довольна, а потом заявила:

– Жалко, что еще на Вертинского нельзя сходить.

– Ты что, Вертинского любишь? Он про урканов не поет, – удивился Сталин.

– Нет. Не люблю. Но он же легенда. Поэтому увидеть его было бы приятно.

– Ты же эмигрантов ненавидишь. А он – эмигрант.

– Это не считается, потому что он скоро вернется.

– И кто ж его сюда пустит, интересно знать?

– Ты, – сказала я, смеясь.

В ответ он махнул рукой:

– Вертинского пущу? Но… Хотя, с другой стороны… Говори что хочешь… Только не грусти. Ты мне веселая очень нравишься.

Возвратившись на дачу, мы провели прекрасный вечер. И хотя Сталин всячески старался увести меня подальше от политических разговоров, я все-таки умудрилась найти повод и между слов ввернуть ему пару фактов о ялтинской конференции…

* * *

Следующие три недели напрочь вычеркнули меня из реальной жизни. Поскольку отсутствие Глеба натолкнуло меня на мысль уйти в импровизированный отпуск, большую часть времени я старалась проводить в 1937 году. Мне была дорога каждая минута, и я таскалась в прошлое практически без перерыва.

Конечно, я видела, что донельзя осточертела Натанычу, которому приходилось постоянно то отправлять меня туда, то принимать обратно, но идти против своей всепоглощающей страсти я была не в силах. В итоге у меня сбился режим, я перестала соображать, где утро, где вечер, и думала лишь о том, чтобы побыстрее сбежать из 2010 года и броситься в любовную мясорубку.

Что касается Сталина, то он, безусловно, не мог позволить себе тратить на романтические свидания так много времени. Иногда он звал меня днем, чтобы просто посмотреть на меня в течение получасового перерыва, периодически проводил со мной ночи, а порой брал меня с собой на всевозможные культурные мероприятия – от посещения театров до спортивных соревнований. Таким образом, отношения, которые для меня длились чуть меньше месяца, у него в 1937 году растянулись в довольно продолжительный роман.

К сожалению, за это время мне лишь однажды удалось серьезно поговорить с ним о фашистской угрозе и последующих событиях в стране. Причем, вопреки моим ожиданиям, он лишь молча выслушал все мои рассказы, а потом, не опускаясь до комментариев, перевел разговор на другую тему. Я не знала, соблаговолил ли он сделать хоть какой-то вывод из услышанного, как, впрочем, не понимала и того, как он ко мне относится. Нет, было очевидно, что он испытывает ко мне сильную привязанность, ревность и даже страсть, но насколько глубоки эти чувства, для меня оставалось загадкой.

* * *

Когда до окончания моих сумасшедших каникул, то есть до возвращения Глеба, оставались считаные часы, мы со Сталиным вернулись из театра и сели ужинать. Немного поговорив о спектакле, он неожиданно сказал:

– Сегодня закончилось расследование по делу того человека, за которого ты просила.

– Какого? – не поняла я.

– Отца твоего друга, изобретателя машины времени.

Мне чуть дурно не стало от такого известия:

– Он что, был все это время под следствием?! Его арестовали?! Но как ты мог…

– Помолчи! – оборвал меня Сталин. – Нет. Не был он арестован. Но за ним следили. Оказалось, что ты была права. Он занимается важными физическими исследованиями.

– И значит, его не расстреляют?

– Если не натворит чего-нибудь противозаконного, то не расстреляют. Пусть работает. Ему дали отдельную квартиру на Арбате и повысили в должности.

Я всплеснула руками:

– Ой! Спасибо тебе огромное. Я так тебе признательна. Ну просто и не нахожу, что сказать…

В ответ он снова перебил меня:

– Хватит. Меня, знаешь, всю жизнь смущают такие ситуации. Мне кажется, что так многословно благодарят только тех, от кого не ждут абсолютно ничего хорошего. Неужели ты обо мне такого мнения?

– Мое мнение… – Я в задумчивости пощелкала браслетом от часов. – А оно тебя действительно интересует?

– Конечно.

Грустно улыбнувшись, я посмотрела на него:

– Если скажу, то, скорее всего, тебя потеряю. А пережить это мне будет очень сложно.

– Нет, – жестко ответил он. – Если ты сейчас промолчишь, то очень скоро не ты меня, а я тебя потеряю. Поэтому говори. Я хочу знать, что ты думаешь.

Набравшись храбрости, я ответила:

– Это очевидно. Очевидно для всех. Ты угробишь тысячи людей. Причем многие из них будут специалистами высокого уровня. Частично ты осознаешь это, когда начнется война, во время которой мы потеряем миллионы жизней. Но потом будет новый виток репрессий. И снова будут расстрелы и аресты.

– По-твоему народ пропитан ненавистью ко мне?

– Ненавистью?! – рассмеялась я. – Пройдет четыре года, и солдаты будут идти в бой со словами «За Родину! За Сталина!». На твои похороны повалит такая толпа, что люди будут топтать и давить друг друга. А ненависть… Она придет позже.

Я была уверена, что сейчас он перейдет к выяснению подробностей и мне наконец-то удастся сказать ему, для чего именно я пришла в 1937 год. Но, вопреки моим ожиданиям, он снова перевел разговор на другую тему:

– Сколько ты еще пробудешь здесь?

– Два часа.

– Но этого мало. Ты сможешь вернуться сразу, так, чтобы остаться со мной до утра?

– Увы, – сказала я, тяжело вздохнув. – Дома мне придется ехать встречать сына. Отпуск закончился. Мне опять надо работать. Поэтому у меня не получится приходить к тебе с такими интервалами, как ты порой требуешь. А если я появлюсь сегодня же, но после того как в моем времени пройдут сутки, ты будешь вне себя. Ведь так?

– Это правда. Тогда я буду ждать тебя здесь послезавтра в десять вечера. Сможешь?